уже вовсю угощались ужином, когда британцы, наконец, добрались до Воронцовского дворца. Обед с Молотовым, Вышинским и Гусевым задержал их на целых полтора часа, так что в путь через горы они пустились уже в сумерках. Кортеж двигался неспешно, свет фар через равные интервалы времени выхватывал из темноты фигуры солдат, расставленных вдоль дороги, а премьер-министр развлекал дочь чтением по памяти байроновского «Дон-Жуана». Хотя к Воронцовскому дворцу Черчилли подъезжали уже в кромешной темноте, света из окон хватало, чтобы разглядеть его контуры и даже стоящих на его страже величественных белокаменных львов. Воронцовский дворец – абсолютная эклектика: будто мечеть поглотила швейцарское шале, а само оно перед этим – парадный зал баронского замка в Шотландии. Интерьеры также поражали воображение. В отличие от разграбленной немцами Ливадии, здесь в целом сохранилась оригинальная мебель, а по стенам обеденного зала висели вполне узнаваемые портреты. Граф Семён Воронцов, служивший в XVIII веке российским послом в Британии, выдал дочь Екатерину замуж за Джорджа Герберта, 11-го графа Пембрука, и среди этих портретов премьер-министр странным образом почувствовал себя как дома.

Приготовления советской стороны к приему американской делегации в Ливадии контролировала Кэтлин Гарриман, а Черчилль отрядил в квартирьеры своего военного советника Пага Исмея. Всеми практическими аспектами размещения ведала помощница Пага, Джоанна Брайт. Самой ей во время конференции жить в Воронцовском дворце по статусу не полагалось, но тем вечером Джоанна задержалась там допоздна, расселяя высокопоставленных делегатов. Черчиллю предоставленные ему апартаменты не понравились. «А Сару куда? – допытывался он. – Я же говорил, что она должна быть рядом со мной». Он пёкся о безопасности дочери и хотел, чтобы она ночевала у него под боком в соседней спальне. Мисс Брайт объяснила, что единственное место в премьерском номере, где можно было бы поставить кровать для Сары, – холл перед входом в спальню самого Черчилля. Его дочери пришлось бы спать, по сути, на виду у британских морских пехотинцев и русских солдат из караула. Поэтому мисс Брайт сочла благоразумным поселить Сару в отдельном номере дальше по коридору. Тут Черчилль пришёл в такое раздражение, что его помощник по военно-морским делам командор Чарльз «Томми» Томпсон приказал мисс Брайт уйти, а сам отправился за Сарой, чтобы лично проконтролировать надлежащее расквартирование, дабы премьер-министр окончательно не вышел из себя{162}.

Так что, несмотря на поздний час, американский посол в Воронцовском дворце застал Черчилля вполне себе бодрствующим. В лондонские годы Гарриман частенько засиживался на Даунинг-стрит до поздней ночи за картёжными играми и обсуждением судеб мира. Черчилль лично объяснил Гарриману, что ему, как премьер-министру, не подобает садиться за карточный стол с членами своего кабинета и вообще с британскими подданными, а вот с Гарриманом, посланником Рузвельта по особым поручениям, они могут составить партию. Впрочем, Гарриман считал, что Черчилль лукавит, и его общество ценит по другой причине: «…я прям и откровенен по любому предмету, – и даже если он [со мною] не согласен, ему нравится муссировать различные идеи»{163}. Увы, как успел понять Гарриман за время службы послом в Москве, того же самого никак нельзя было сказать о Рузвельте.

Описываемым же вечером Гарриман застал премьер-министра за тайным совещанием с Сарой, Энтони Иденом и лордом Мораном. Недавнее нервное раздражение у Черчилля уступило теперь место куда более мрачному чувству. Британцы, наконец, получили исчерпывающий доклад, что именно приключилось с их транспортным самолётом на Средиземном море{164}. Из-за непогоды штурман допустил навигационную ошибку, а радист потерял связь с Мальтой. Затем погода ещё ухудшилась, и экипаж окончательно заблудился. Прокружив несколько часов в поисках острова, они почти полностью выжгли горючее. Наконец, увидев вдали внизу заветную полоску суши, они решили, что это Мальта, попытались связаться с аэродромом, но в эфире слышался лишь треск статических разрядов. Эта полоска суши, как позже выяснилось, оказалась не Мальтой, а Лампедузой, скалистым итальянским островом за сто с лишним миль от Мальты. Пилот высмотрел спокойную бухточку и предпринял отчаянную попытку посадки на воду. И что примечательно, приводнение прошло бы успешно, но в темноте не было никакой возможности разглядеть на мелководье остов затонувшего корабля, прямо под поверхностью моря. В результате, едва приводнившись и заскользив по воде, самолёт врезался в массивную гору затонувшей стали и распорол об неё брюхо фюзеляжа. Салон был затоплен водой почти мгновенно, и все пассажиры и члены экипажа, кроме четверых, не выплыли. В числе канувших на дно морское оказались и все три эксперта министерства иностранных дел, а только они знали все детали секретных материалов, подготовленных к конференции{165}.

Скорбь по погибшим у Черчилля быстро сменилась давно копившимся и теперь вдруг нахлынувшим на него отчаянием из-за совершенно бездарно и бессмысленно проведенного дня на Мальте. Теперь он был абсолютно убежден, что босс Гарримана жестоко недооценивает как степень сложности стоящих на кону вопросов, так и затраты времени на то, чтобы хоть о чем-то договориться с Советами по этим вопросам. Сама идея за пять-шесть дней уладить такие дела, как раздел Германии, суммы и порядок выплаты репараций, структура задуманной Рузвельтом международной организации по поддержанию мира, советское подключение к военным действиям на Тихом океане и гарантии проведения свободных выборов в странах Восточной Европы выглядела верхом благоглупости. Но из всех проблем, выносимых на обсуждение, ничто не расстраивало Черчилля сильнее благодушного безразличия американцев к будущему Польши и тому, какого рода независимость будет предоставлена польскому народу. «Мы не можем согласиться, чтобы Польша стала всего лишь государством-марионеткой при России, где несогласных со Сталиным попросту истребляют, – кипятился он. – Американцам же польский вопрос глубоко безразличен. На Мальте, стоило мне лишь упомянуть в разговоре с ними о независимости Польши, как они меня тут же отшили: “Да понятно же, что это на кону не стоит”»{166}. Если это и правда, то лишь потому, что время уже упущено. И как Черчиллю по возвращении в Лондон смотреть в глаза польским лидерам в изгнании, если западные союзники не сумеют обеспечить Польше гарантий независимости? Как им объяснять, что нет и не будет больше у них суверенного государства? Но самое худшее, и Черчилль прекрасно это сознавал, заключается в утере Британией сильных позиций на мировой арене. Именно потому он теперь не способен принудить Советы вести себя правильно без полной поддержки со стороны Рузвельта{167}.

Вернувшись в Ливадийский дворец после отрезвляющего визита к премьер-министру, явно утратившему привычную бодрость духа, Гарриман призадумался. Нужно было бы ему в такой ситуации подыскать себе конфидента более в себе уверенного, но при этом надежного и понимающего проблемы, вызывающие у Гарримана глубочайшую озабоченность.

В дни Варшавского восстания Аверелл ежевечерне приглашал Кэти сразиться с ним в безик. Разговоры с дочерью по душам под бездумное перекидывание картами тогда помогали ему вернуть душевное равновесие. Но сейчас нельзя было снова сесть за карты, – да и вряд ли даже безик помог бы в нынешней ситуации. В первом же разговоре с Кэти после Мальты Гарриман попытался передать ей свое беспокойство. Рузвельт, сказал он ей, «всецело настроен на самое лучшее» и предвкушает, что эта конференция пройдет в духе триумфальной встречи победителей-единомышленников. Черчилль же, напротив, «всецело настроен на самое худшее»{168}. Судьба Польши лежит у него на душе тяжелым грузом, как и у самого Аверелла; а тут ещё и гибель в авиакатастрофе блестящих молодых людей из МИДа… Потеря для британской делегации, между прочим, тяжелейшая и невосполнимая.